Какую цену заплатили за коллективизацию. 

Крепкий середняк из татарской деревни Конь Мифтах Бикмухаметов опасался лишь двух бед – пожара и засухи. Пахал, как проклятый, зато и жил. Две лошади, корова, куры, а в доме – часы с гирями… Говорил: чужого не надо, а своё не отдам. Кто же знал, что есть ещё третья беда? Коллективизация…

Соседи, спасибо им, предупре­дили заранее, с вечера:

– Завтра, Мифтах абый, при­дут тебя раскулачивать. Прячь, что можешь…

А куда прятать-то? И не ве­рил до последнего, что вот так запросто, ни за что ни про что могут записать в кулаки. Двух кур всё‑таки прирезал – никогда больше такого вкусного бульона не ели…

Уполномоченные нагрянули утром. Сунув хозяину бумажку, реквизировали скот. Потом взя­лись выносить из дома вещи. Забрали всё: подушки, утварь, часы, муку. Еду, какая была. Даже умач, кусочки теста, что пригото­вили для заправки супа… Когда дом опустел, выставили за порог и самих хозяев. С пятью детьми. Старшей, Разие, – двенадцать. Младшему, Закарие, – чуть боль­ше года…

– И куда нам теперь? С голоду помирать?

– А куда хочешь. На все четыре, можешь и помирать…

На дворе лето 1932 года. В газе­тах, на стенах сельсоветов – пла­каты в кроваво-красных тонах. На одних призывно улыбаются розовощёкие комсомолки: «Иди, товарищ, к нам в колхоз». На дру­гих крепкие парни цедят сквозь зубы: «Соединёнными усилия­ми батрака, бедняка и середняка мы раздавим кулака».

В новой жизни места для всех нет.

КУЛАК, СЕРЕДНЯК – КАКАЯ РАЗНИЦА?

Подумаешь, трагедия – вместо кулака пустили «под замес» семью многодетного середняка. Не факт, что помрут, может, и выкарабка­ются. Тут не до отдельных лич­ностей, когда на кону сплошная коллективизация. В Татреспублике краснеть перед ЦК ВКП(б) не при­выкли. И задачу по вовлечению единоличников в колхозы решают с партийным рвением.

На местах рвение переходит в остервенение. Бьют своих, что­бы чужие боялись. Даже товарищи из Москвы, Френкель и Грушкин, готовя в оргбюро ЦК ВКП(б) до­кладную записку, морщатся, как от зубной боли: «В Новошешминском районе, в с. Ямаш (Ямаши. – Прим.ред.), к маломощному середня­ку Бухохарову Андрею (служил в Красной Армии с 1918 по 1921 г., два раза ранен, семья 4 чел.) яви­лись секретарь партячейки и ещё 2 коммуниста и забрали у него 9 пу­дов хлеба, телегу… По селу Ямаш к кулацкому населению относят около 30% дворов. В слободе Волчь­ей было неправильно обложено твёрдым заданием 19 середняков, у которых изъяли имущество и вы­селили из домов. В Тумутукском районе в с. Сукояш 50% всех еди­ноличников (их 60 дворов) обло­жили твёрдым заданием, наравне с кулацкими…»

Командированные в Татреспу­блику инструкторы ЦК, зафик­сировавшие для истории факты некоторого извращения классовой линии, вряд ли могут всерьёз по­влиять на ситуацию. Ну схлопочет кто‑то из местного начальства отеческий подзатыльник – выговор по партийной линии. Ну раздаст по инерции крутые подзатыльники подчинённым… Такие взыскания – как с гуся вода.

Казнят и милуют теперь за дру­гое. За успехи и неудачи в колхоз­ном строительстве. За хлебозаго­товки. В стране индустриализация, городам нужно всё больше хлеба. А тут большевиков из Татарии упрекнуть не в чем. Френкель и Грушкин скрупулёзно отмечают «значительный рост хлебозаго­товок»: в 1929 году заготовлено 7 миллионов пудов, в 1930‑м – 17 миллионов, в 1931‑м – уже 34 миллиона! Самое время сверлить на френчах дырочки под ордена…

Правда, каждый миллион пудов даётся всё труднее. Хлеб из богатых «закромов» выгребли подчистую большей частью ещё в 1930-м, ког­да в Татарии раскулачили почти 15 тысяч хозяйств. Оставшиеся пять тысяч «гнёзд» классового врага до­били годом позже.

Известно, что крестьянских хо­зяйств в Татарии в 1927 году было 518027, кулацкими считались че­тыре процента. Поучается, с клас­совым врагом на селе было покон­чено уже к началу 1932 года. С кем же тогда боролись потом? У кого изымали зерно, скот, землю, кого пускали по миру?

КОНЦЛАГЕРЬ, СПЕЦПОСЕЛЕНИЕ ИЛИ ВЫСШАЯ МЕРА?

Семь месяцев принудительных работ. Такой суровый приговор вы­нес в 1932‑м народный суд Казан­ского района гражданке Шмелёвой из села Каймары за невыполнение твёрдого задания. В колхозе не со­стоит, середнячка, могла бы и под­напрячься! А то, что приговорён­ная – слепая старуха, справедливый суд по причине своей революци­онной загруженности, простите, не углядел.

Скорее всего, отдала бы граждан­ка Шмелёва последние силы своей жизни на принудработах, но слу­чай, на её счастье, оказался совсем уж вопиющим. Не по причине сле­поты или немощи приговорённой. Вдруг выяснилось, что три её сына в Гражданскую добровольно всту­пили в Красную армию, двое из них сложили свои головы за светлое будущее, а именем одного из по­гибших «за большие заслуги перед революцией» даже назвали пасса­жирский пароход…

Этот факт нарушения револю­ционной законности, в отличие от многих других, дошёл до верхов. Тех, кто не разглядел в немощной старухе мать красных бойцов, на­верняка подвергли показательной порке, может, даже лишили ответ­ственных должностей. Публично раскаиваясь в политической бли­зорукости, проштрафившиеся бой­цы за светлое будущее, конечно, с ностальгией вспоминали, как лег­ко и без нервов можно было про­водить политику партии на селе ещё двумя годами ранее.

Тогда Постановление ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года «О меро­приятиях по ликвидации кулац­ких хозяйств в районах сплошной коллективизации» развязало руки самым беспощадным проводни­кам новой жизни. Партия приказала: поделить всех кулаков на три категории. В первую – контрреволю­ционный актив, во вто­рую – остальную часть контрреволюционного актива, из наиболее бо­гатых, в третью – осталь­ных кулаков… А дальше – всё просто, по инструкции и без сантиментов. Попав­ших в первую категорию ждал арест, их судьбу ре­шали специальные тройки из представителей ОГПУ, обкомов (крайкомов) ВКП(б) и прокуратуры. Выбор вариантов был не­велик: концлагерь, выс­шая мера… Семьи ждала высылка на Север, в Сибирь, на Урал, в Тур­кестан, в спецпоселения. Кулаков из категории «остальные», можно сказать, судьба миловала – ото­брав у них всё нажитое, власть даже дозволяла им остаться в родной республике.

Точную цифру отправленных в лагеря и спецпоселения татар­станцев, причисленных к чуждому классу, назвать сложно. Известно лишь, что в масштабах страны по­ставленный партией план по «изъ­ятию» 60 тысяч кулаков «первой категории» ОГПУ уже к октябрю 1930 года перевыполнило больше чем в два раза.

КОЗА, ТЕЛЕГА И ДРОВНИ КАК ПРЕДМЕТЫ РОСКОШИ

В Татарии не привыкли ходить в отстающих. План по раску­лаченным здесь тоже перекрыт с лихвой – благо «записать» в ку­лаки при должной активности на местах можно было кого угодно.

В деревне Татарская Тумбарла ак­тивисты нашлись. 2 июля 1930 года на заседании президиума Бавлин­ского волисполкома был утверждён протокол о раскулачивании тум­барлинца И. Газизуллина. В при­ложенной к документу описи иму­щества «мироеда» названо самое ценное: «1.Изба 2.Амбар 3.Лошадь 4.Коза 5.Телега 6.Дровни». Отмече­но: лошадь, коза, телега и дровни конфискованы в колхоз.

Зато сколько у власти рычагов воздействия на тех, кто не спешит приобщиться к коллективному труду! И результат налицо. К марту 1930 года в колхозах оказались более 83 процентов татарстанских крестьянских хозяйств. По темпам коллективизации Татария вышла на третье место в стране.

А потом случился провал. Стоило появиться в «Правде» сталинской статье «Головокружение от успе­хов» и Постановлению ЦК «О борьбе с искривлениями партлинии в кол­хозном движении», как крестьяне побежали из колхозов с резвостью спринтеров. К 1 октября 1930 года в коллективные хозяйства Татарии были объединены лишь менее де­сяти процентов крестьянских хо­зяйств. Крестьяне, видимо, всерьёз поверили, что колхоз теперь – дело добровольное.

Большевики и вправду сделали акцент на силу убеждения и эко­номические методы. Последние оказываются даже эффективнее, чем репрессии, которые, к слову, никто и не отменял. Особенно рас­старались в Тумутукском районе, повысив единоличникам сельхозна­лог в 5‑10 раз. Большая часть еди­ноличных хозяйств налог оплатить не смогла, и их распродали – в счёт уплаты долга. Осенью единолич­никам не дали собрать урожай – им распорядились колхозники. А потом единоличников и вовсе лишили земли, лошадей. Куда после этого было податься новоявленной нищете? Так легко и непринуждён­но в районе добились стопроцент­ной коллективизации.

Что же касается силы убеждения, то едва ли не в каждом районе ста­рались использовать свои железные аргументы. Уполномоченный Аль­метьевского райисполкома Шариф Булгаков, например, был уверен: лучше любых слов убеждают берё­зовая лоза и вожжи. По его распоря­жению в Сулеево выпороли почти половину крестьян.

К осени 1931 года 62 процента индивидуальных хозяйств были объединены в коллективные. Не­трудно догадаться: новый колхоз­ный рывок совпал с очередным этапом массового раскулачивания.

ДЕРЕВНЯ СТАЛА ДЛЯ КРЕСТЬЯНИНА ХУЖЕ МАЧЕХИ

Февраль 1932 года. На родину, в Бугульминский район, спешит красный командир Иван Дмитри­ев – помкомвзвода стрелкового полка. У Дмитриева первый за три года отпуск, очень хочется увидеть родных, а заодно своими глазами посмотреть, как идёт колхозное строительство. В то, что буду­щее села – это коллективизация, он верит так же искренне, как и в Советскую власть. Но увиден­ное становится для бойца шоком. В письме на имя Сталина, которое Дмитриев отправляет в «Правду», – откровенная растерянность: «Семья моя находится в Татреспублике, в Бугульминском районе, в колхозе «Красный доброволец». Получая письмо из дома, я не мог верить и никогда не верил, что они сидят без хлеба, почти голодные… Но, когда я получил отпуск с 27/02 по 7/04 1932 г., приехал в гор. Бугульму, то там встретил отца, приехавшего за семенами. Я едва мог узнать его… Приезжаю домой, смотрю, чем меня будет кормить мать. Я даже не мог представить, что у них была заго­товлена какая‑то болтушка из ка­кого-то отброса. Спрашиваю: «Чем же вы кормитесь?» – «Да вот этим и кормимся, и то не всегда быва­ет…» Работа, проводимая район­ными организациями, превышает даже военный коммунизм. Лазят по сундукам, по горшкам, по печам, отбирают у крестьянина послед­нюю одежду, самовары, подушки, ломают постройку на дрова, вы­гоняют из домов… В Бугульмин­ском районе, и вообще во многих районах Татреспублики, деревня стала для крестьянина хуже мачехи. Народ бежит кто куда, бросает свои холупы…»

Прогнав с земли, репрессировав одних крепких хозяев, насильно объединив в колхозы оставшихся, власть получила то, что и должна была получить. Массу недовольных, полуголодных людей, не готовых работать на «ничьей» земле. Не же­лающих выращивать хлеб, кото­рый всё равно весь отберут – чтобы выполнить план хлебозаготовок. Отсюда и реакция: бегство в города, массовые протесты.

ГОЛОД И ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ

В феврале 1932 года прокурор Альметьевского района направ­ляет в Наркомат юстиции ТАССР секретную сводку. Один из фактов: в деревне Кудашево единолични­ки «во главе толпы в 70‑80 чел. пошли ломать колхозный амбар и распределять семена. Толпа, сломав дверь, пыталась захватить все семена и избить председателя с/совета. По этому делу осуждено всего 6 чел., из которых 4 женщи­ны. Двум середнякам по ст. 74‑й избрана мера социальной защиты по 1 году и 8 месяцев, женщинам – принудительные работы».

Сообщив о применённых репрес­сивных мерах, прокурор тем не менее расписывается в собствен­ном бессилии: «Сбор семян, как я уже информировал раньше, ника­ких положительных результатов не дал. По району собрано всего 35%. Я лично созывал общее собра­ние в 12 селениях и поставил вопрос о семенах. Все граждане не только не сдают, но и конкретно заявляют, что если государство не поможет, то они останутся без хлеба. В дер. Кудашево бедняки и середняки на­чали резать лошадей, мотивируя, что они голодные».

И что же дальше? А дальше – по накатанной. В неудачах колхоз­ного строительства разумнее всего винить контрреволюцию и кулаков.

В районе спешно создаётся судеб­но-следственная бригада, «которая выявляет злостно истребляющих скот и отказавшихся от сдачи семян кулаков и проводит показательные процессы».

Впрочем, даже ослеплённый коммунистической идеей не может не видеть бедственное положение деревни. Скорый на революцион­ную расправу прокурор, доложив наверх о том, что в Сулееве, Куда­шеве, Урсали люди голодают, а скот мрёт от бескормицы, сообщает: «По моему предложению в Сулеево отправлены солома, сено. Сейчас РИК занимается регулированием кормов. Принимаются меры к пере­броске кормов остро нуждающимся колхозам от других более или менее обеспеченных».

А много ли их, «более или менее обеспеченных»? Но у большеви­ков назад пути нет. Нужно как‑то заставить работать тех, кого зата­щили в колхозы, заинтересовать. Иначе – крах.

ПАТЕФОН УДАРНОГО ТРУДА

Год 1935-й, осень, Ютазинский район. Колхозник Захар Егорович Тимошин светится от счастья. За умелую подготовку к севу и «хо­роший ремонт сбруи» ему вруча­ют часы стоимостью 60 рублей. Комбайнер Шитов теперь тоже состоятельный человек. За уборку 270 гектаров пшеницы он полу­чает предмет невиданной роско­ши – патефон. Колхозница Шамсия Хасанова за хорошую подготовку к весеннему севу премируется ве­щью ещё более ценной – швейной машиной…

Прошло не так много со вре­мени массовых репрессий, кре­стьянских волнений и обнищания села, но перемены в колхозах на­лицо. Изменив тактику действий, большевики сумели-таки сделать коллективные хозяйства гаранти­рованными поставщиками продо­вольствия для государства. За счёт чего удалось переломить ситуацию? Наверное, сыграли свою роль и дви­жение двадцатипятитысячников, когда в Татарию для организации работы в колхозах были направ­лены 400 рабочих, и усилия пар­тийных колхозников-агитаторов. И газеты, неустанно рассказывав­шие о преимуществах колхозного строя. Но важнее другое: на смену сплошному принуждению пришла более продуманная политика кнута и пряника.

У крестьян появилось право скромного выбора. В стране тоталь­ный дефицит и карточная система, а за хорошую работу теперь мож­но получить отрез на платье, часы или посуду, на трудодень – несколь­ко килограммов зерна. За плохую работу, за потери зерна – клеймо вредителя или расхитителя колхоз­ной собственности и отправиться лет на десять в места не столь от­далённые…

Ещё один стимул – социалистиче­ское соревнование (которое, правда, так и не смогло сравниться по эф­фективности с капиталистической конкуренцией). Но главное, теперь у села не только отбирают. Орга­низованы машинно-тракторные станции, растёт число тракторов и комбайнов. Между Татарией и Московской областью действует договор, по которому над колхоза­ми и совхозами шефствуют круп­ные предприятия. Помогают техни­кой, деньгами, кадрами. Не безвоз­мездно – вся сельскохозяйственная продукция (за исключением той, что идёт на собственные нужды и на экспорт) отправляется в Мо­сковскую область.

В январе 1934 года Татарию на­граждают орденом Ленина. Как со­общается в постановлении Прези­диума ЦИК СССР: «За выдающиеся успехи в деле проведения основных сельскохозяйственных работ (сев, уборка урожая, засыпка семян), по укреплению колхозов и совхозов и выполнению обязательств перед государством».

К концу второй пятилетки в ре­спублике насчитывается более 3,8 тысячи коллективных хозяйств.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Мой дед, Мифтах Бикмухаметов, середняк, попавший под раску­лачивание в 1932 году, вытянул счастливый билет. Добравшись до Казани, смог устроиться на ра­боту в милицию и добился, что ему вернули отобранное имущество – вернее, то, что не успели раста­щить… Документ об этом до сих пор хранится в семейном архиве. В деревню дед больше не вернул­ся, хотя до конца жизни тосковал по земле, по крестьянскому труду. Наверное, так же, как десятки тысяч согнанных со своей земли крепких хозяев. Тех, что гибли в гулаговских лагерях, выживали в спецпоселени­ях, строили «Магнитку». Великий социальный эксперимент исковер­кал множество судеб и закончился в итоге ничем: в девяностые колхо­зы исчезли так же стремительно, как были созданы в тридцатые… А настоящих хозяев нашей земле до сих пор катастрофически не хва­тает.

Автор Аскар Сабиров