Какая музыка играла в Казани 50-х

Соло для саксофона с керосинкой

Лето. Жара. Сквозь распахнутые ресторанные окна рвётся наружу пьянящая «Moonlight Serenade». Рядом, в фойе кинотеатра, заводит публику армстронговская «On the Sanny Side of the Street». В театре, поблизости, – бодряще-расслабляющий «Saint Louis Blues». Трубы, саксофоны, ударные… Начало пятидесятых. Америка? Чёрта с два! Казань, СССР…

Чтобы почувствовать время, нуж­но уловить его звуки и запахи. Ка­зань пятидесятых наполнена звука­ми джаза. Исторический парадокс: ещё докуривает последнюю трубку вождь народов и уже брызжет слюной, клеймя космополи­тизм, его подручный Михаил Суслов, а в провинциальном городе на Волге – сущий му­зыкальный бедлам! По-ино­странному стильные парни, «шанхайцы», – галстуки-ба­бочки, модные пиджаки – в открытую играют «музыку толстых» в ресторане на Ба­умана и на танцплощадке в парке Горького, в кинотеатре «Ро­дина» и в Доме офицеров…

Тлетворная буржуазная музыка с лёгкостью завоёвывает нестой­кие души: Вася, студент Казанского мединститута, однажды попробо­вав джазовую наркоту, заболевает на всю жизнь. Так же, как и его при­ятели-прожигатели молодой жиз­ни. Потом, годы спустя, писатель Василий Аксёнов вспомнит: вся его юность «была слегка озарена этими «шанхайцами», как огнями далёкого ночного мира».

ШАНХАЙ-БЛЮЗ: СОВЕТСКАЯ ВЕРСИЯ

Змеи-искусители – «шанхайцы» прибыли в Казань из Китая в конце сороковых. Девятнадцать человек, весь биг-бенд, во главе с самим Оле­гом Лундстремом, «королём свинга восточных стран». Лундстрем, Де­ринг, Бонарь, Баранович, Модин… Этих музыкантов продвинутая молодёжь скоро будет узнавать на улице, хотя единого джаз-орке­стра Лундстрема в Татарии пона­чалу как бы не существует: против политики партии Ленина – Сталина в открытую не попрёшь.

Но искусство татарской дипло­матии ещё никто не отменял. Му­зыкантам не запрещают выступать, их, по возможности, устраивают на работу, маэстро Лундстрем становится студентом Казанской консерватории (в СССР маэстро без диплома – всё равно что ком­мунист без партбилета). И биг-бенд, разбившись на группы, потихоньку несёт в массы «буржуазную отраву». В кинотеатрах, ресторанах и клубах. Разумеется, умеренно и аккуратно: в программе в первую очередь – вполне благонадёжные «Катюша», «Голубка» и другие советские мело­дии в джазовой обработке. И только во вторую – чуждые рабоче-кре­стьянскому государству шедевры Глена Миллера, Дюка Эллингтона, Луи Армстронга… Иногда, правда, биг‑бенд собирается вместе, и тогда счастливчики наслаждаются кон­цертной программой почти шан­хайского образца…

Местные чекисты, похоже, тоже не лишены музыкального вкуса. В деле, заведённом МГБ ТАССР для проверки политической бла­гонадёжности Олега Лундстрема в декабре 1952 года, значится: «Агентурой характеризуется как на­строенный просоветски».

АМБРЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА

Лундстремовский джаз – как по­рыв свежего ветра с Волги. Ве­тра грядущих перемен, который ещё мало что может. С кислыми запахами казанских коммуналок, едкими амбре суконских подворо­тен и похмельным дыханием про­летарских окраин ему пока точно не справиться.

Казани начала пятидесятых не до импортных ароматов. Июньское цветение местной Унтер-ден-Лин­ден – шикарной липовой аллеи, ко­торая делит надвое улицу Татарстан (вырублена к началу семидесятых. – Прим. ред.), – не в состоянии пере­бить стойкий запах прогорклого жира, что источает химкомбинат Вахитова, где варят мыло для по­ловины населения страны. Сизое облако со стратегического поро­хового завода круглые сутки раз­бавляет уксусными тонами воздух на Петрушкином разъезде. Выделка благородной овчины (за технологию производства мутона казанскому меховому комбинату в 1951 году дадут Государственную премию) привносит в букет городских арома­тов свою толику бодрящих специй…

Но промышленные запахи – цве­точки, всё равно что аромат духов «Красная Москва» на фоне класси­ческого советского «Шипра». Ка­занский «шипр» – это керосин, ко­торым насквозь пропахли и центр, и окраины. На кухнях у всех чадят керосинки и керогазы, керосин – по­сле хлеба, соли и спичек – из самых ходовых товаров. Очередь за ним уравнивает в правах с передовым рабочим классом даже нестойкую интеллигенцию.

У Лундстрема на двоих с супру­гой – комната на Баумана, в обще­житии театральных работников, с фанерными перегородками, ко­рытами для стирки и керосинками в общем коридоре. За керосином маэстро и другие «шанхайцы» наверняка ходят в ближайшую керосиновую лавку, приземистое каменное здание-бункер на сосед­ней улице Островского. Покупка керосина – настоящее священно­действие. Сначала ты долго стоишь в очереди, изнывая от летней жары, потом наконец попадаешь внутрь, где холод и вечный полумрак, как в мавзолее. Только вместо сар­кофага – огромный стальной чан и рядом служитель, одаривающий тебя ковшом-другим горючей воды, по 65 копеек за литр…

При слове «джаз» воображение рисует Бродвей, небоскрёбы Ман­хэттена, большие американские машины. Огни далёкого мира… А здесь – керосин, коммуналки. Возчики, чьи скрипучие телеги, как и сто лет назад, месят вечную грязь возле большого базара на Ту­каевской… У советского джаза есть будущее?

ГЛОТНИ СВОБОДЫ И ПОЙ

Казань несколько лет спустя. Се­редина пятидесятых. В кремлёвском сквере перед Губернаторским двор­цом на гранитной лавочке скучает бронзовый Ильич – усатый сорат­ник, сидевший бок о бок, незаметно исчез, словно его никогда и не было. И дышится в городе теперь совсем по-другому, хотя керосинок меньше не стало и пороховой упрямо про­должает набивать снаряды адской смесью.

Дышится свободнее. Всем. Джа­зу – тем более. Казань покоряется «шанхайцам» окончательно и беспо­воротно. Олег Лундстрем, уже ди­пломированный композитор и зав музыкальной частью Качаловского

театра, купается в лучах славы. Ле­том 1955‑го в городе расклеивают афиши: концерты джаз-оркестра в Летнем театре. Концертов десять, но на них не попасть – все билеты распроданы. По просьбам трудя­щихся оркестр даёт ещё один кон­церт – в старом казанском цирке на Чёрном озере.

Джаз теперь свой в доску, публи­ка млеет не только от заморских шедевров, на бис идут татарские мелодии в джазовой обработке. Появляется пластинка, на которой значится: «Татарский эстрадный оркестр Олега Лундстрема». Гово­рят, официально такого оркестра не существовало, но кого это теперь волнует – идеологические запреты, кажется, отправились куда‑то вслед за усачом в военном френче…

Дмитрий Шостакович, прослушав записанные на лундстремовской пластинке мелодии татарских ком­позиторов в обработке, на совеща­нии в редакции журнала «Советская музыка» изрекает: «Вот это путь, которым должна идти советская лёгкая музыка».

ВДОХНОВЕНИЕ И ПАРТИЯ – БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ

Бацилла свободы – штука за­разная. Почему другим нельзя то, что можно джазу? Творческие коллективы, которые начинают подготовку к Декаде татарской культуры в Москве (она по реше­нию Совмина СССР должна состо­яться в 1957 году), тоже выступают за своё право на импровизацию.

– Наша работа творческая, её нельзя администрировать, – упорствует писатель Амирхан Еники на собрании писателей республики в мае 1956 года, предлагая покончить с партий­ным вмешательством в культуру. Лауреат Сталинской премии ком­позитор Назиб Жиганов – тот и вовсе откалывает аполитичный но­мер. Отказывается писать к Декаде песню о партии! Аргументы: «име­ющиеся стихи не вдохновляют, а без вдохновения писать не могу». Дальше – больше. Насквозь пар­тийной комиссии по подготовке к Декаде Жиганов заявляет: «Со­став оперного театра простроен по принципу общественной ра­боты, а не по принципу художе­ственности». И ещё, с подтекстом: «Театр не берёт хороших солистов, видно, опасаясь, что не все в Мо­скву поедут…»

«Хрущёвская оттепель» кружит головы наивной интеллигенции, побуждает строить воздушные зам­ки. В письмах, которые потоком идут в местный обком, – предло­жения ввести в школах обязатель­ные татарский язык и татарскую литературу, предоставить право абитуриентам сдавать экзамены на родном языке и начать обуче­ние на татарском в казанских ву­зах. А писатели Нурихан Фаттах, Амирхан Еники, Шайхи Маннур осмеливаются публично озвучить тайную мечту большинства совет­ских татарстанцев – о преобразова­нии ТАССР в союзную республику…

Мечты-мечты… Декада татар­ской литературы и искусства, которая с успехом пройдёт в Мо­скве летом 1957-го, скоро ответит и на вопрос, кто победил в споре закалённых партийцев и летящей интеллигенции. Пьесы «Юность буревестника» и «Неписанные за­коны» (о труде нефтяников), кар­тина «Обмен творческим опытом между нефтяниками Татарии и Ки­тая» и другие подобные шедевры, созданные специально к событию и быстро забытые, конечно же, на­писаны по вдохновению. Так же, как и пьеса о нерушимой татар­ско-китайской дружбе. Последняя, правда, в итоге так и не увидит столичную сцену – не разрешат в ЦК КПСС, по причине внезапно­го ухудшения советско-китайских отношений…

Но даже партия-гегемон не ли­шена чувства прекрасного. В Мо­скву едут и подлинные шедевры национального искусства: балет «Шурале» и опера «Алтынчеч», спектакль «Зэнгэр шэль»… В отчёте комиссии по подготовки и прове­дению Декады потом скромно упо­мянут, кто стал главным вдохно­вителем и организатором успеха: «Были приняты меры по поднятию идейного и художественного уров­ня спектаклей, концертов и других мероприятий…»

А как же джаз? Эстрадный ор­кестр Олега Лундстрема – гвоз­дь программы, полноправный участник Декады. Правда, в Казань коллектив теперь будет приезжать только на гастроли…

ЦЫЦ, МЕЛОМАНЫ!

И чёрт дернул изнывавшего в Казани от скуки администрато­ра «Росгастрольбюро» завернуть на тот самый сверхплановый кон­церт Лундстрема в старом казан­ском цирке! Послушал, ошалел – и, расталкивая публику локтями, за кулисы: «Ребята, вам в Казани делать нечего, давайте в Москву!» В Москве, рассказывают, отправил­ся за поддержкой к всесильному Сергею Михалкову. Мол, обнару­жил в Казани настоящий джаз, на­добно помочь с переездом. А когда Михалков усомнился, что чудо воз­можно, для убедительности врезал без дипломатии: «Я же вам не г… предлагаю!»

Человек, отобравший у казан­ских меломанов вольный шанхай­ский джаз, носит двусмысленную фамилию – Цыц. «Цыц, ребята, джаз – только для избранных», – нервно шутит по этому поводу продвинутая казанская публика, оставшаяся без любимого концерт­ного блюда.

А что остальной город? Казань теперь наполняют новые звуки. За Соцгородом шумно перема­лывают воздух вертолётные ло­пасти – здесь собирают первые в стране геликоптеры. В новом речном порту поют двигатели судов на подводных крыльях – первые «Ракеты» ходят от Казани до Горького. А над Караваевом, над Казанкой, распугивая уток, день и ночь грохочут только что со­бранные на авиационном заводе грозные стратегические Ту-16, но­сители ядерного оружия. Если что, покажем Америке Кузькину мать…

Чтобы уверенно шагать к ком­мунизму, нужно шагать в ногу. А значит, минимум импровиза­ции. Зачем нам джаз, если есть бодрые марши, светлое будущее и идеология, отвергающая всякие сомнения? «Оттепель»? В провин­ции она не так заметна, да и за­кончится наверняка куда раньше, чем в Москве…

Выходит, прощай ветер пере­мен? Казань 50‑х не согласна. Вот, рискуя обломать каблучки о бу­лыжную мостовую, бежит по улице Тельмана в консерваторию худень­кая черноволосая Сонечка Губайду­лина. Вот на улице Ленина, в уни­верситетской аудитории, прямо на лекции придумывает сценарий студенческого капустника Слава Говорухин – в своей вечной кожа­ной куртке и лыжных ботинках… На распевке в музыкальном учили­ще пытается преодолеть робость, не зная, куда деть руки, вчерашний сельский парень Ильгам Шакиров, а в клубе меховщиков зажигает со своим только что созданным ансамблем «Казан утлары» лихая Альфия Авзалова. Вот привычно путешествует на подножке трамвая десятилетний безбилетник с Су­конки Альберт Асадуллин. А вот, едва выкроив время для отдыха, отправляется на стадион в ком­пании друзей, прихватив чекушку (на десятерых), самый серьёзный студент сельхозинститута и ярый болельщик Минтимер…

Скоро, одни раньше – другие позже, они станут авторами но­вой музыки, нового стиля, нового кино. И новой жизни.

Аскар Сабиров

Журнал "Татарстан", 2019.